Что, если история человечества — ложь?

Антрополог, который видел будущее

Люди не всегда жили так, как мы сейчас. И не обязательно будут жить так в будущем. В этом главный урок антропологии, и именно поэтому Дэвид Гребер уделял столько внимания воображению. «Креативность, воображение, социальные изменения — все это коллективные социальные предприятия», — сказал Григорий Винокуров.

Дэвид Гребер — фигура, которую трудно уместить в рамки одной дисциплины. Антрополог, анархист, участник протестного движения Occupy Wall Street, человек, который бросил вызов устоявшимся представлениям о труде, долге и государстве. Он родился в 1961 году, защитил диссертацию в Чикагском университете, преподавал в Йеле (пока университет не отказался продлевать его контракт — официальных причин так и не назвали). Позже переехал в Лондон, где работал в Лондонской школе экономики. Его книги — от «Долга: первые 5000 лет истории» до «Зари всего» — взрывали привычные взгляды на историю общества.

Но, пожалуй, самая программная из его работ — небольшая книга «Фрагменты анархистской антропологии». Это не академический трактат, а скорее манифест, собрание идей, разбросанных в трудах антропологов, которые никогда не называли себя анархистами, но на деле исследовали общества, которые жили без государства, без власти, без иерархий. «Как пишет сам Гребер, нет такой области, как анархистская антропология. Вы не найдете ее в научных каталогах или в базе Google Scholar. Скорее, антропологические тексты, исследования, этнографии составляют мозаику, где в разных фрагментах содержатся анархистские идеи. В этом смысле сама антропология оказывается глубоко анархистской дисциплиной», — сказал Винокуров.

Одним из главных вдохновителей Гребера был Марсель Мосс (1872—1950) — французский антрополог, племянник великого социолога Эмиля Дюркгейма. Именно он первым показал, что привычные нам экономические категории вроде рынка, долга и собственности — это не универсальные законы природы, а культурные конструкции. В своей работе «Очерк о даре» он исследовал, как устроены системы обмена в обществах, где нет денег и рыночных отношений. Мосс описывает традиции народов Северо-Западного побережья Америки, где действует система потлача: лидеры племен устраивают пиры и раздают подарки, а соперничающие вожди обязаны ответить еще большим даром. Дар становится средством власти, но и способом выстраивания социальных связей. А в Полинезии действует система хау, согласно которой любой подарок несет часть души дарителя — поэтому его нельзя просто так продать или выбросить.

«Мосс показывает, что во многих этнографических контекстах мы не находим привычной для нас рациональности. Для нас экономика — это расчет и выгода. Но у многих народов дар — это не просто вещь, а способ поддержания отношений», — отметил Винокуров. Для Гребера идеи Мосса были важны не только в научном плане. Они давали альтернативу капиталистическому мышлению, где каждый стремится к выгоде. Дар, по Моссу, — это не только экономический, но и политический жест, акт свободы.

Но что особенно привлекало Гребера в Моссе — так это не только его идеи, но и образ жизни. Мосс не был кабинетным ученым. Он активно участвовал в левом движении, поддерживал французских синдикалистов, писал о том, как рабочие должны самоорганизовываться и строить кооперативы. В этом смысле он был не просто теоретиком, а практиком анархистской антропологии. «Гребер был не просто читателем Мосса. Он был под его сильным влиянием, развивал его идеи и в каком-то смысле продолжал его дело», — сказал Винокуров. Мосс показал, что мир можно устроить иначе. Гребер взял этот вывод и сделал его политическим. «Фрагменты анархистской антропологии» — это призыв пересмотреть все, что мы знаем о власти, экономике и обществе. И в этом их главное значение.

Почему исследование туземцев и сексуальной свободы стало оружием против капитализма

Еще один антрополог, который оказал влияние на Дэвида Гребера, — Бронислав Малиновский. Это фигура, без которой современная антропология просто невозможна. Однако его ключевое исследование возникло из случайности. Во время Первой мировой войны Малиновский, подданный Австро-Венгрии, оказался на территории Британской империи и не смог покинуть Тробрианские острова. Вместо того чтобы воспринимать это как ссылку, он решил изучить местное общество. «И вот он оказался на территории враждебного государства. И, по сути, застрял в этом месте. Он не мог оттуда никак уехать», — рассказал Георгий Винокуров. Так появилось знаменитое исследование Малиновского «Аргонавты западной части Тихого океана». Главным открытием стала система обмена под названием кула. Европейский исследователь, привыкший к логике экономической выгоды, был озадачен: туземцы раз за разом передавали друг другу браслеты и ожерелья, не извлекая из этого никакой материальной пользы.

«Когда европеец попадает в такой контекст, он не понимает, почему эти люди в соломенных юбках вместо того, чтобы пытаться заработать и получить ценности в экономическом смысле, регулярно, циклично и вроде как по принуждению некоторой социальной логики вступают в обмены друг с другом», — объяснил Винокуров.

Малиновский понял, что эти обмены — вовсе не о богатстве. Они создавали социальные связи, цементировали доверие, удерживали общество вместе. Этот вывод оказался мощным аргументом против западной идеи о том, что экономика — это всегда расчет, выгода и индивидуальная конкуренция. Малиновский показал: экономические системы могут строиться на других принципах — и это реальность, а не утопия.

Другая история связана с антропологом Маргарет Мид, которая в 1920-е годы отправилась на Самоа. Там она обнаружила нечто, что взорвало представления о морали. В ее книге «Взросление на Самоа» говорилось, что местные подростки не испытывают тех мучений и запретов, с которыми сталкиваются их западные сверстники. Секс не считался чем-то запретным, никто не устраивал из этого драму. «Мид показала, что на Самоа мы не находим западную жесткую мораль, а оказываемся в ситуации абсолютной свободы», — рассказал Винокуров.

Эта идея оказалась столь радикальной, что спустя 40 лет, во время сексуальной революции 1960-х, книгу Мид поднимали как знамя борьбы с пуританством. «И когда происходило Лето любви, книжка Мид была практически у каждого в кармане», — добавил лектор. Позже на Мид обрушилась критика. Говорили, что девушки, с которыми она беседовала, могли ее просто разыграть, рассказывая преувеличенные истории. Но эффект книги был уже необратим: она помогла миллионам людей представить, что общество может быть устроено иначе.

Дэвид Гребер видел в этих исследованиях не просто академические открытия, а прямую возможность изменить реальность. Он считал, что антропология собрала «архив возможностей» — примеры других способов организации общества, которые можно использовать для критики капитализма и создания новых политических моделей. «Сегодня, когда нам кажется, что неолиберализм победил, и все вокруг стали homo economicus, без конца постоянно что-то рассчитывают и калькулируют, мы можем, посмотрев на этнографические истории, задуматься, что эта ситуация не является самоочевидной», — сказал Винокуров.

Капитализм, утверждал Гребер, — это не естественный порядок вещей. Он возник из конкретных исторических и политических обстоятельств. А значит, может исчезнуть, как исчезали другие системы. В этом смысле работа Малиновского о том, что экономика может быть построена на даре и социальных связях, и книга Мид о том, что мораль — это вопрос культуры, а не природы, становятся инструментами для политического воображения.

Антропологи как анархисты

Гребер увидел в антропологии поле для эксперимента с самыми разными формами свободы. В этом его поддержал Маршалл Салинс — человек, который перевернул представления о «бедных дикарях». Влияние Салинса на Гребера сложно переоценить. Без него не было бы ни «Фрагментов анархистской антропологии», ни «Зари всего», ни самого Гребера как ученого. Именно Салинс стал тем, кто открыл перед ним двери в антропологию — дисциплину, которая изучает возможные альтернативы существующему миру.

Но Салинс был не просто учителем. Он сам ломал представления о привычных вещах, создавая альтернативные версии истории. Одной из самых радикальных его идей стала концепция «общества первоначального изобилия». «Сегодня мы живем лучше, чем когда-либо» — эта мысль кажется очевидной. Исторический прогресс, технологии, комфорт — все говорит, что прошлые эпохи были жестче, беднее, опаснее. Особенно для так называемых примитивных обществ.

Салинс решил проверить это на практике. Он обратился к этнографическим данным о жизни бушменов — одного из самых изученных народов Африки. И выяснилось, что привычная картинка не соответствует реальности. Бушмены работали всего три дня в неделю, по два-три часа в день. Они не были в постоянном поиске пищи. Им не приходилось выживать на грани голода. Напротив, их жизнь была полна отдыха и общения. В этом смысле они были куда свободнее нас — людей, вынужденных работать пятидневку (а то и больше) в условиях постоянного стресса. «Они не искали пропитание круглосуточно. Оказывается, все наоборот», — отметил Винокуров.

Эта идея ударила по самой основе западного представления о прогрессе. Если жизнь охотников-собирателей была комфортной и свободной, то значит ли это, что неолитическая революция и последующее развитие цивилизации привели не только к благам, но и к новым формам подчинения? Для Гребера эта мысль стала ключевой. В его работах можно найти прямую связь между концепцией «общества первоначального изобилия» и критикой современной экономики. Он не просто изучал альтернативные модели общества — он искал в них вдохновение для изменения мира.

Маршалл Салинс влиял на Гребера не только как ученый, но и как практик. Он был не просто исследователем — он был активистом. В 1968 году, когда по США прокатилась волна студенческих протестов, Чикагский университет не остался в стороне. Там тоже были забастовки, и администрация решила действовать жестко: запретила занятия и закрыла аудитории. Но Салинс придумал выход. Вместо того чтобы ждать, пока университет отменит запрет, он предложил студентам перенести лекции на улицу. «Если нам запрещают проводить занятия в аудиториях и получать образование, мы будем делать это на улице», — описал этот эпизод Георгий Винокуров.

Так началась тактика sits-in — метод протеста, при котором студенты и преподаватели продолжали занятия там, где могли это делать. Кампус превратился в пространство сопротивления, в университет под открытым небом. Эта стратегия быстро распространилась по другим университетам. Для Салинса это был не просто протест против администрации — это был способ показать, что образование и знание принадлежат не власти, а людям. Именно этот подход оказал на Гребера колоссальное влияние. Он не просто изучал анархизм — он жил им.

Гребер считал, что анархизм в антропологии проявляется не только в теориях, но и в самой работе антрополога. «Вы приезжаете куда-то, чтобы изучать нечто радикально отличающееся от привычного. Вы живете с теми, кто живет иначе, участвуете в их социальной жизни. Вы пытаетесь занять их точку зрения, увидеть мир их глазами», — сказал лектор. Этот метод называется включенным наблюдением. Но для Гребера он был чем-то большим, чем просто научный инструмент. Альпа Шах, британский антрополог, коллега Гребера по Лондонской школе экономики, говорила об этом так: «Когда вы на демократических основаниях выстраиваете взаимоотношения с теми, чьи жизни изучаете, вы не можете просто прийти, раздать анкеты и объявить их объектами исследования. Вы создаете новый социальный порядок». Именно это и делал Гребер. Он выстраивал отношения с людьми без власти, без насилия, без иерархии.

Фетишизм как креативность: что не поняли первые европейцы?

Люди создают мир через вещи. Это не просто философская идея, а ключевая мысль, которую развивает Дэвид Гребер в своем эссе «Фетишизм как социальная креативность». В нем он предлагает взглянуть на фетишизм не как на суеверие или дикость, а как на инструмент социального взаимодействия. Гребер утверждал: человек от природы не зол, не добр, а креативен. В основе его социального существования — непрерывный процесс создания новых форм взаимодействия. Это может быть экономика, политика, родственные связи или даже повседневные обычаи.

«Человек оказывается существом, который живет социальную жизнь и постоянно находится в процессе создания чего-то нового: новых отношений, новых форм совместной жизни», — пояснил Винокуров. Эта идея восходит к антропологу Марселю Моссу и его знаменитой работе «Очерк о даре». Обмен дарами — это не просто хозяйственная сделка, а способ конструирования социальных связей. Он не исчез даже в современном мире, где экономика, по Греберу, все равно подчинена социальному. Но креативность проявляется не только через дарообмен. Она может существовать в самых неожиданных формах — например, в ритуалах, которые европейские колонизаторы называли «фетишизмом».

Когда европейцы в XV—XVII веках приплывали к берегам Западной Африки, они сталкивались с непонятными для себя практиками. Африканцы наделяли определенные предметы особым значением. Это могли быть ветки, фигурки, куски перьев. Иногда фетишем становилось первое, что человек видел утром после пробуждения. Европейцы смотрели на это свысока. Они считали, что перед ними примитивные язычники, приписывающие случайным вещам мистические свойства. Но Гребер переворачивает этот взгляд. Он спрашивает: «А чем это отличается от европейского фетишизма?»

Колонизаторы прибывали в Африку в поисках золота. Для них золото было не просто металлом — оно обладало сакральной ценностью. Оно определяло экономические и социальные отношения, становилось символом власти и могущества. «Гребер иронически пытается подвергнуть сомнению, кто здесь вообще оказывается фетишистом», — сказал Винокуров. Разве поиск золота — не разновидность поклонения объекту, наделенному магической силой? Разве европейцы не верили в «божественную» природу денег и власти? Гребер выстраивает симметрию: африканцы создавали ритуальные объекты, чтобы выстраивать отношения с неизвестными им европейцами, а европейцы привязывались к золоту, как будто оно само по себе имело некую мистическую ценность.

Но фетиши африканцев были не просто магическими предметами. Они имели конкретное социальное назначение. Африканцы понимали, что перед ними чужаки, с которыми надо как-то договариваться. Но как договориться с тем, кто говорит на другом языке и мыслит иначе? Ответ — создать объект, который зафиксирует эти договоренности в материальной форме. «Это закрепление договора между мной и тем, кто ко мне приплыл, о том, что наши социальные отношения будут устроены таким, а не иным образом», — объяснил лектор. Фетиш был не столько предметом поклонения, сколько инструментом коммуникации. Он символизировал соглашение между двумя мирами.

Почему же европейцы не поняли этой логики? Историк Уильям Питц, на чьи работы опирался Гребер, утверждал: первыми этнографами были торговцы и мореплаватели. Но они не были нейтральными наблюдателями. Они пришли не изучать, а подчинять. Европейцы смотрели на мир сквозь призму своих ценностей. Они видели в африканцах не партнеров, а дикарей. Их объяснения сводились к тому, что любые формы социальной креативности за пределами Европы — это суеверие.

А что сегодня? Мы по-прежнему создаем фетиши. Только теперь это бренды, вещи, мемы. Роскошный автомобиль, дизайнерская сумка, эксклюзивные кроссовки — мы наделяем их смыслом, выходящим за рамки их функциональности. Люди продолжают использовать предметы для выстраивания отношений и структурирования общества.

Бусины памяти и отказ от государства

Дэвид Гребер никогда не писал скучных книг. Даже когда он углублялся в академические дебри, его тексты оставались полными историй, парадоксов и неожиданных выводов. Toward an Anthropological Theory of Value — одна из его самых серьезных работ, но в ней он говорит не о деньгах, не о рыночных механизмах, а о том, как люди создают ценность через память, традиции и политическое воображение. Один из примеров — ирокезские пояса из ракушек, которые служили одновременно артефактами памяти, договорами и символами мира. «Эти пояса, которые сплетались из ниток и бусин, были очень важным предметом в социальной жизни ирокезов», — объяснил Григорий Винокуров.

Племена квакиутль, ирокезы и другие коренные народы Северной Америки использовали пояса как инструмент переговоров и сохранения коллективной памяти. Гребер подчеркивал, что это была не просто форма искусства или декорация. На поясах запечатлевались истории: о союзе между племенами, о том, как вожди договаривались о мире, о важных решениях, которые определяли жизнь целых сообществ. Эти узоры и изображения передавались из поколения в поколение, помогая обществу сохранять баланс. «Эти пояса плелись как своего рода напоминание о том, как должна быть устроена социальная жизнь», — процитировал Винокуров. Ирокезы верили, что главная ценность их общества — поддержание мира. Когда европейские колонизаторы начали разрушать их миропорядок, племена еще сильнее укрепились в своей традиции.

Но Гребер пошел дальше. Он не просто рассказывал о поясах, а показывал, как через них можно понять принципиальную разницу во взглядах на мир. Для европейцев ценность — это что-то, что можно купить или продать. Для ирокезов ценность — это коллективная память, закрепленная в материальной форме. Их пояса — это договоры, которые нельзя разорвать, потому что они буквально вплетены в ткань их общества.

В эссе «Культура как креативный отказ» Гребер рассматривал другой аспект этой темы. Он утверждал, что культура формируется не через развитие и модернизацию, а через осознанный отказ от того, что общество считает неприемлемым. Если ирокезы отказывались от войны, создавая культуру мира, то у Гребера есть другой пример — малагасийцы, которых он изучал во время своей полевой работы на Мадагаскаре. Мадагаскар после обретения независимости оказался в странной ситуации. Формально страна стала свободной, но на практике государство оставалось абстракцией.

«Отъехав за пять километров от столицы, вы могли обнаружить, что люди вообще не ничего знают про государство, оно их никак не интересует, они живут свою жизнь», — рассказал Винокуров, пересказывая наблюдения Гребера. Малагасийцы сознательно избегали идей, связанных с государством. Они воспринимали его как что-то далекое, почти воображаемое. В Антананариву, в кабинетах чиновников, государство существовало. Но в деревнях, где жил Гребер, оно было призраком. «Государство существует где-то далеко как некоторая фикция, с которой, в общем-то, сознательно можно не считаться», — объяснил Винокуров.

Это был сознательный выбор: не сопротивляться, не бунтовать, а просто не замечать. В этом смысле малагасийцы, как и ирокезы, использовали отказ как форму креативности. Они не пытались строить новое государство, не пытались бороться с ним, а просто создавали альтернативную систему жизни, в которой государство не играло никакой роли.

В итоге ирокезские пояса и малагасийский отказ оказываются разными проявлениями одного и того же принципа. Креативность, по Греберу, — это не только искусство или изобретение чего-то нового. Это также способность сказать «нет» и предложить альтернативу. Общество ирокезов строилось вокруг идеи мира. Они сознательно отказались от логики насилия и войны, зафиксировав свою политическую систему в материальной форме — на поясах из бусин. Малагасийцы отказались от государства, сделав его для себя несуществующим. И то и другое — форма политического воображения. Способ сказать: «Мы будем жить иначе». Гребер подчеркивал, что эта логика работает и сегодня. Люди продолжают формировать свою культуру, сознательно выбирая, от чего они хотят отказаться. Политика — это не только борьба за власть, но и отказ от ее навязанной формы.

«Кто боится онтологического волка?»

Воображение — ключевая тема для Дэвида Гребера. В его текстах оно постоянно присутствует как нечто самоочевидное и действенное. Оно помогает раздвигать границы возможного, политизировать антропологию, предлагать новые пути. И все же: что дальше? «Если мы читаем Гребера и будем делать это часто, то мы в какой-то момент поймаем себя на ощущении, что он повторяет одну и ту же мысль из одних текстов в другие и постоянно говорит о воображении, как о чем-то самоочевидном, о чем-то, что оказывается очень действенным», — заметил Григорий Винокуров. И здесь неизбежно встает вопрос: а что делать с этим воображением? Где та точка, в которой оно переходит в действие?

На этот вопрос — прямо или косвенно — отвечали многие. Карл Маркс, например, делал это еще в «Капитале», где рассуждал о разнице между человеком и животными. Он приводил метафору: пчела строит соты инстинктивно, а архитектор сначала создает план в голове, а потом воплощает его в реальность. Гребер, отвечая на критику его идеи воображения, фактически соглашается с этим. Да, человек воображает возможные миры. Но превратить их в реальность он может только в определенных исторических обстоятельствах. «Мы не каждый день просыпаемся в революционной ситуации. У нас не каждое утро происходит 1917 год», — сказал Винокуров, объясняя этот подход.

Антрополог застал такие исторические моменты: акции Occupy Wall Street, протесты антиглобалистов, участие в анархистской «Сети прямого действия». Там его воображение сталкивалось с практикой. Но что делать остальным, кто живет вне таких ситуаций? Ответ Гребера прост: воображение остается важным, даже если сейчас нет условий для его реализации. Потому что история дает шансы, когда их не ждешь.

Есть и другая линия нападения — со стороны антропологов, которые работают в рамках «онтологического поворота». Этот термин пугает своей абстрактностью, но за ним скрывается простая мысль: что если разные общества действительно живут в разных реальностях? Не просто воспринимают мир иначе, а буквально существуют в иных системах понятий?

Например, если антрополог приезжает в Новую Гвинею, а местные жители говорят ему: «Общества не существует», — что это значит? Это просто их точка зрения или же наш привычный концепт общества не имеет смысла в их мире? Такую позицию занимает бразильский антрополог Эдуарду Вивейруш де Кастру, один из главных критиков Гребера. Он изучал амазонские племена и пришел к выводу: привычное нам разделение на природу и культуру — это не универсальная истина, а лишь одна из возможных точек зрения.

В мире амазонов все устроено иначе. Существует одна культура, к которой принадлежат и люди, и животные, и даже камни. А вот природ много: у ягуара — своя природа, у человека — своя. И в зависимости от того, кем ты себя ощущаешь, мир выглядит по-разному. В книжке «Каннибальские метафизики» де Кастру описывает ситуацию: если ягуар смотрит на человека, он видит его как добычу, а если человек смотрит на ягуара — видит хищника. Но для самого ягуара он и его сородичи — как для нас другие люди. То есть одна и та же реальность может быть принципиально разной для разных существ.

Как это связано с критикой Гребера? Дело в том, что де Кастру считает его подход слишком легковесным. «Бесконечный разговор о возможностях — что он может сделать не только для дисциплины, но и для политики?» — передал Винокуров суть аргументации де Кастру. Собирать «архив возможностей» и рассказывать о том, как можно жить иначе, недостаточно. Нужно менять само мышление. Если антропологи сталкиваются с другими системами понятий, они должны не просто переводить их на западный язык, а пересобирать собственные категории. Например, если амазоны не различают природу и культуру, значит ли это, что само это разделение ошибочно? Может быть, стоит отказаться от него и попробовать мыслить иначе? Де Кастру называет это «деколонизацией мышления» и критикует Гребера за то, что он на это не идет.

Этот спор длился несколько лет, и в нем было немало взаимных обвинений. Гребер не любил антропологов «онтологического поворота» и избегал разговоров о постколониальности. Они, в свою очередь, иронизировали над его идеями. Так, де Кастру написал статью с говорящим названием — «Кто боится онтологического волка?». Это намек на Гребера, который, по его мнению, боялся радикальных выводов, к которым вела антропология.

Но если посмотреть шире, их позиции не так уж далеки. И Гребер, и де Кастру говорят об одном: нужно принимать всерьез альтернативные формы жизни и мышления. Просто один делает это через сбор историй, а другой — через пересборку понятий. В итоге их спор, возможно, стал самым интересным экспериментом в антропологии последних лет. И кто знает, может быть, когда-нибудь именно он задаст новый вектор дисциплине.

«Заря всего» и пределы воображения

В своей последней книге «Заря всего» Дэвид Гребер пытается переписать историю человечества, доказывая, что социальные структуры всегда создавались на основе творческого воображения. Но вот беда: что, если само воображение ограничено рамками, которые мы не осознаем? Антрополог из Австралии Элизабет Повинелли считает, что Гребер и его соратники игнорируют фундаментальную проблему — а воображение устроено не просто по-разному в разных культурах, но и на более глубоком уровне оно может быть радикально иным. Чтобы объяснить свою мысль, Повинелли обратилась к опыту работы с коренными народами Австралии.

В западной традиции человек — это субъект, а природа — объект. Мы смотрим на горы, леса и реки как на нечто внешнее, существующее независимо от нас. Но что, если граница между живым и неживым — это всего лишь культурная конструкция? Повинелли рассказывала, что для австралийских аборигенов скалы — это не просто каменные глыбы, а живые существа. «Для какого-нибудь нефтяника-капиталиста скала не может быть живым существом, с которым нужно общаться и приходить к ней в гости», — иронизировал Винокуров, передавая позицию Повинелли. Но для самих аборигенов эти скалы — часть их социальной реальности. Они взаимодействуют с ними так же, как с родственниками: заботятся, совершают обряды, приходят за советом.

И вот здесь начинается конфликт. Если ты считаешь, что скала живая, а нефтяная компания — что нет, кто из вас прав? Для аборигенов разрушение ландшафта — это не просто экологическая катастрофа, а убийство их предков. Для корпораций — это просто разработка месторождения. Повинелли называет эту ситуацию политикой неживого. «Она предлагала мыслить с вниманием к этой не всегда очевидной границе живого и неживого», — прокомментировал Винокуров. Иными словами, где проходит граница между тем, что мы считаем живым, а что — нет, определяется не естественными законами, а властью.

В этом моменте Повинелли вступает в спор с Гребером. Для него ключевая идея — это то, что люди всегда находили творческие способы самоорганизации. Но если наша способность воображать ограничена самой структурой мышления, то действительно ли возможно радикально иное будущее? Гребер считал, что мы можем использовать антропологию как источник альтернативных способов организации общества. А Повинелли утверждала, что Гребер, де Кастру и другие антропологи слишком легко обходили вниманием тот факт, что их собственные представления о мире могут быть не универсальны. «Они думают, что воображение — это инструмент, который можно взять в руки и создать любую реальность. Но что, если сами границы этого инструмента определены культурными нормами, которые мы не осознаем?», — отметил лектор.

Так чем же закончился этот спор? Гребер хотел создать альтернативную историю человечества — ту, в которой люди всегда обладали свободой выбора. Но его критики указывают на то, что даже сам этот выбор может быть предопределен тем, как мы думаем. «Любопытно, что проект Гребера завершился таким образом, что, начав с «Фрагментов», с разбросанных пазлов, которые приходилось собирать по кусочкам из разных текстов, мы оказались в ситуации, где у нас есть довольно большая и от этого не менее интересная книжка, в которой все эти фрагменты собраны воедино», — сказал Винокуров о книге «Заря всего».

Получилось ли у Гребера? Вопрос остается открытым. С одной стороны, «Заря всего» действительно предлагает новый взгляд на историю человечества. С другой — если границы нашего воображения заданы заранее, то насколько радикальными могут быть изменения? Как заключил Винокуров, «мы получили новый образ не только истории, но и образ того, как мы можем действовать сегодня, внимательно относясь к прошлому как в историческом смысле, так и в этнографическом».

Именно эта мысль — о цикличности, о границах воображения, о том, что они определяют политику — стала ключевой в споре между Гребером и его критиками. Вопрос в том, готовы ли мы принять, что даже самые радикальные наши идеи могут быть всего лишь отражением того, как мы уже привыкли думать?

Екатерина Петрова — литературный обозреватель интернет-газеты «Реальное время», автор телеграм-канала «Булочки с маком».